Дмитрий Виноградов        

Я РОДИЛСЯ НА ТАНЦАХ

Нет, я не страдаю нарциссизмом, просто все биографии, которые я читал, были посвящены великим людям, прекрасным или ужасным, но великим. Эти биографии интересны, но они показывают жизнь людей исключительных, проживших, возможно, необычную жизнь, но именно поэтому они далеки от быта людей обычных, жизнь которых и есть дух времени. Именно поэтому я решился описать жизнь моей семьи. Это не роман, не детектив. Это всплески красок сознания, созерцающего прошлое через призму настоящего. Перед тем как начать рисовать картину, вы кладете краски на палитру. Начинаете обычно с желтого, потом идут коричневые тона, затем зеленые и синие и, наконец, черный со всеми его оттенками. Затем в центре вы кладете ослепительно белые титановые белила. Вы начинаете наносить краски на холст, и тут откуда-то появляются сероватые или синеватые тона, появляются сами. Без них ваша картина выглядела бы как заурядный плакат. Вы вспоминаете слова вашего учителя. Он повторял, что цвета надо смешивать заранее, на палитре. Но они смешиваются на холсте, эти сероватые и синеватые цвета появляются и появляются, то, какую часть картины они займут, и определит настроение самой картины или, вернее, состояние вашей души, когда вы эту картину писали. Порою кажется, холст сам диктует вам, какая краска ляжет после какой, размер и форму цветового пятна. Это лишь кажется, на самом деле вы всегда рисуете, если не себя, то свои мысли, связанные с каким-то предметом, пейзажем, событием или человеком. Эта связь не всегда ясна вам самим, если же связь слишком очевидна, картина превращается в плохую фотографию, ибо хорошая фотография также предполагает полет вашей мысли, а не только отображение предмета.

***

Родился я конечно не прямо на танцах, а в родильном отделении районной больницы города Пушкино. Но в заглавии нет ни капли обмана. Я не родился там где должен был – в Родильном Доме имени Грауэрмана на Арбате, где родилось совершенно непропорциональное числу жителей Москвы множество великих людей и  все друзья моего детства, но этого не случилось со мной. Я родился в Пушкино на даче за два дня до отъезда домой в Москву. Дачный поселок Моспроектовец рядом с городом Пушкино стал моей малой родиной, и случилось это незапланированное событие потому, что моя мама на девятом месяце беременности решила потанцевать.

Сейчас, думая об этих годах, люди вспоминают, как бедно они жили, о страхе, затаившемся в сердцах людей, вздрагивавших каждый раз, когда в предрассветные часы к подъезду дома подъезжала машина, и в одну из соседних дверей стучали. На Арбате это случалось слишком часто. Но ведь люди жили, дружили, влюблялись, радовались столь долгожданной в Москве весне, наконец, танцевали. И чем больше времени проходит, тем больше в памяти остается хороших воспоминаний.

Поселок Моспроектовец был построен до войны, и мой дед Самуил принимал активное участие в строительстве. Думаю, он помогал доставать строительные материалы, которые просто купить тогда было невозможно. В результате он стал хозяином двух комнат и террасы в так называемой коммунальной даче, где кроме него было еще четверо хозяев. Дети в поселке проводили каждое лето вместе, дружили, ссорились, ревновали, воровали яблоки в соседских садах, но никогда не дрались. Когда дети подросли, стали вечером вытаскивать на поляну перед дачей патефон и танцевали до утра. Вот в результате именно такого бала на поляне, обрамленной елями, где справа стояли три березки, и появился я, впрочем из родильного отделения меня сразу отвезли в Москву, где и было официально зарегистрировано это “великое” событие. Именно поэтому позднее, где-нибудь в армии, в Сибири, я мог гордо сказать, что я коренной москвич.

История с покраской той самой дачи, уже когда я жил там летом с моей любимой тетей Аней, была типичной для того времени. Хозяева долго судили, рядили, не могли договориться..В результате мой отец взял и покрасил свою часть в зеленый цвет, он давно купил краску. Алексей достал синюю, и его часть стала небесно-голубой. А Кирсановы и вовсе красить не стали. Дача стала зелено сине коричневой. Жили мы дружно, но социализм не работал, вернее работал сикось накось, в непонятной цветовой гамме.

В поселке у меня было много друзей, каждый был чем либо интересен, но один из них был особенным. Гарик Перченков был одаренным художником. Он писал большие полотна, накладывая очень толстый слой краски. Он сделал и мой портрет но ни за что не хотел мне его показать. Гарик носил свои картины на молодежные выставки, но их нигде не брали. Мы гуляли с Гариком по поселку, он читал стихи. Он любил Тютчева. Гарик был еще совсем молод, когда покончил с собой..

Дед Самуил был человеком грузным, с большим лбом и улыбчивым лицом. Он запомнился мне тем, что всегда, когда приходил в нашу комнату, приносил мне, его единственному внуку, одну конфету. Впрочем, времена были не слишком сытные. Голодных в Москве не было, в магазинах полки не были пустыми, как позднее, когда в магазинах не стало ничего, кроме плакатов на стенах. Однако выбор продуктов был весьма скромен. Цены были невелики, но зарплаты были еще меньше. Моя мама, уже став врачом – хирургом, вначале получала девяносто рублей в месяц. На эти деньги вряд ли можно было свести концы с концами. Выручал отец, который, будучи неплохим художником, вынужден был сутками просиживать за мольбертом и портить и так очень плохое зрение, исправляя покрытые пятнами старые фотографии. Дед Самуил не выглядел богатым, и питался в основном простоквашей, но деньги у него водились. Он закончил коммерческое училище и удачно занимался бизнесом. Даже после революции он умудрялся чем-то приторговывать. Впрочем, когда я родился, он дела уже оставил.

У Самуила были два брата и сестра. Один из братьев Иосиф еще в 1917 году, от войны и погромов уехал в Америку, где благополучно женился и имел небольшой бизнес. У него и его жены Сары было двое детей и трое внуков. Дочь его Лиллиан нашла нас каким-то совершенно невероятным образом в семидесятых годах в Москве. Бочковую селедку и черный хлеб она увезла в Америку, где тогда их не было.

Наличие брата в Америке висело над Самуилом и его семьей дамокловым мечом. Ни о каких контактах тогда нельзя было даже подумать, но пришла “Перестройка”, а когда начали перестраивать, вся эта жестокая, жесткая, нелепая конструкция под названием социализм рухнула. Впрочем, можно менять конструкции, но от себя убежать невозможно. Я вывел тогда целую теорию об изменении человеческой психологии. Вспомните Великую Французскую Революцию, Наполеона, Реставрацию. Россия не исключение. Страна, жившая при единоличной власти тысячу лет, не может переродиться за год. По этой теории условные рефлексы у людей переходят в безусловные постепенно. Есть рефлексы, которые еще не стали наследственными, но за долгое время въелись настолько, что избавиться от них за одно поколение нельзя.

Самуил, его другой брат Борис и сестра Люба подались году в 1921 в Москву. Самуил уже был женат на красивой и доброй Раисе, а его дочери, моей маме Риве, был год. В Москве у них родился сын Лазарь. Его дочь, моя кузина Лариса и внуки живут сейчас в Калифорнии. Дядя Лазарь воевал, после войны остался в армии, окончил академию и дослужился до подполковника. Мы часто виделись, он какое-то время жил на даче в Пушкино. Бабушка Раиса умерла молодой за год до моего рождения, но памятью о ней был ее большой портрет, висевший в нашей комнате на Арбате, а потом и в Коровино. О ней напоминали и настенные часы, которые ей за хорошую работу подарил владелец кондитерской фабрики. На часах было написано ‘Дингъ’. Кроме того, к нам в течение многих лет приезжала пожилая женщина Полина Степановна и помогала маме по хозяйству, в память о бабушке Раисе, которая когда-то, как она говорила, спасла ей жизнь.

Отец был из небольшого местечка  Богуслав, недалеко от Белой Церкви. После хедера он окончил школу и в 1933 году вместе с братом Марком они уехали в Москву, где уже жили их сестры Анна и Рая. Анна была красавицей блондинкой, замужем за Соломоном, который, по рассказам, украл ее у родителей и увез в Москву. Тетя Аня, училась в гимназии, что для евреев из небогатой семьи было большой редкостью. Она была очень хорошо воспитана и до самой старости сохранила королевскую осанку. Ее великолепная выдержка боролась с типичной для всего семейства эмоциональностью. У тети Ани были сын Алик и дочь Инга. Рая была замужем за изобретателем, вскоре они развелись, и позднее он погиб, говорили, что при запуске первого спутника земли, хотя, я это не знаю наверняка. У Раи были две дочери Наташа и Лена, обе стали художницами. Одна в Москве, другая в Париже. Старшая Наташа вышла замуж за армянина, родившегося во Франции. Он репатриировался в Армению, закончил институт, переехал в Москву, стал ученым и женился. Он долго пытался добиться разрешения вернуться во Францию, ведь он по рождению был гражданином этой страны. Ничего не получалось, но в Москву с визитом приехал Шарль Де Голль. Рассказывали, будто он пробился к нему и только тогда разрешение получил.

С этим связано одно из моих подростковых воспоминаний. Мне очень хотелось купить себе красивые ботинки, но тогда это было невозможно, в обычных магазинах их просто не было, только в магазинах “Березка”, торговавших на иностранную валюту. Из Франции приехал Наташин друг француз Пьер, я показывал ему Москву и он повел меня в “Березку”, купить ботинки, с тем чтобы я ему потом отдал деньги рублями. Ботинки я купил, но на выходе нас окружили какие-то люди, отвели в отдельное помещение, стали расспрашивать, сняли копии с наших документов. Пьер испугался всерьез, да и у меня остался осадок на всю жизнь. Эти чудесные финские ботинки я носил много лет.

Сестры поделили братьев двойняшек между собой. Рыжего Марка отдали Рае, а брюнета Изю –  Анне. С именем отца позднее у меня в ОВИРе были большие сложности. Дело в том, что при рождении его назвали Юда Леви, и в свидетельстве о рождении записали Юда Леви – Ицхоков. Дома его почему-то звали Изя и, получая паспорт, отец записался Изя и отчество Львович. Так вот, при выезде нашей семьи из России, отцу, бывшему тогда уже в преклонном возрасте,  разрешения на выезд не давали по двум причинам. Во-первых, надо было доказать, что Юда Леви-Ицхоков из свидетельства о рождении, и Изя Львович в паспорте это тот же самый человек и, во вторых, требовалось свидетельство о смерти его отца, умершего во время войны в эвакуации в Куйбышеве, а никаких документов о его смерти не было. Объясняли, что, если свидетельства о смерти нет, он, возможно, жив, и мой отец не должен перекладывать заботу о нем на российское государство. В свидетельстве о рождении деда, которое чудом сохранилось, говорилось, что  дед родился в 1878 году, то есть на момент отъезда ему бы исполнилось 115 лет. Мы долго ждали ответ из Куйбышева и наконец получили, но оставалась проблема с именем отца. И я пошел к раввину. Тогда в Москве с многотысячным еврейским населением была фактически одна синагога на улице Абрама Ефимовича Архипова, если не считать пары маленьких синагог на окраинах. Раввин спокойно выслушал меня и сказал: “Пять рублей в кассу”. По его скучающему виду я понял, что эту проблему ему приходится решать ежедневно. Я заплатил в кассу пять рублей и получил справку о том, что настоящим удостоверяется что имена Юда и Изя в еврейской и русской транскрипции идентичны, также как и отчества Леви – Ицхоков и Львович.

С синагогой на улице Архипова связан крутой поворот в моей жизни. После “Шестидневной Войны”, часть еврейской молодежи осознала свою связь с полузабытой за годы социализма еврейской историей и традициями. Они перестали стесняться своих еврейских фамилий и отчеств, ощущать себя “инвалидами пятого пункта”, этот пункт в паспорте указывал, что ты еврей. Я, с институтскими друзьями Гришей, Левкой, и Торосом стал ходить по еврейским праздникам к синагоге. Заходили внутрь, потом танцевали на улице еврейские танцы, пели еврейские песни, знакомились. Образовалась целая компания. Торос был армянином из Еревана, но мы дружили, и почти везде были вместе. В институте его часто спрашивали: “Ты наверное армянский еврей?”- “Нет”- говорил он, – “Я еврейский армянин.” Тогда для властей наши походы к синагоге почему-то выглядели как вызов режиму.                                                                                                                                                                  Напротив синагоги стояли стенды с газетой “Советский спорт”. Все знали, что КГБшники наблюдавшие за нами, всегда стояли там и читали эту газету. Однажды один из них подошел ко мне и, назвав по имени, спросил, что я здесь делаю. Я сказал, что танцую. По большим праздникам, там собиралась толпа, тогда милиция перекрывала движение по  соседней магистрали и пускала машины по маленькой улице Архипова, чтобы рассеять эту толпу.

По окончании института, только нашей троице со всего факультета прислали повестки. Меня, Левку и Тороса призывали в Советскую Армию. На нашем факультете была военная кафедра, и с него на срочную службу обычно не брали. Торос привез из Армении справку, его не взяли, Левка служил в Казахстане, а я в Сибири. Армия была испытанием для московского мальчишки, но именно в Сибири я почувствовал себя мужчиной. Во время армейского отпуска я поехал домой, а потом к Торосу в Ереван. Служба в армии – это отдельная трагикомическая история.

Все началось с того, что у меня украли форму. В Новосибирске мне выдали щеголеватую парадную форму, я был молод, форма сидела на мне безукоризненно. Девушки оборачивались, а молодая женщина в ателье даже не взяла денег, чтобы пришить мне мои лейтенантские погоны. Из Новосибирска меня отправили служить в Абакан. На абаканском вокзале меня встретил старшина Тулаев и сразу вручил мне бутылку водки. Дорога по одноколейке из Новосибирска заняла почти сутки, я устал, но все же по наивности спросил: “А стакан?”. Тулаев косо посмотрел на меня и, отпив из горлышка пару глотков, отдал мне бутылку обратно. Тот кто никогда не пробовал водку из горла не представляет это ощущение. Как только ты пытаешься вдохнуть воздух в тебя врывается огненное пламя. Но в тот день на скрипучем сибирском морозе я этого не почувствовал, водка шла в мое горло как вода. Тулаев отвез меня к офицерскому общежитию, отвел в мою комнату, сказав что завтра утром я должен придти на представление к генералу. Я разделся и после долгой дороги и водки уснул мертвецким сном. Когда я утром проснулся, моей одежды не было. Моя чудесная парадная форма исчезла вместе с хромовыми сапогами. Описать то что я почувствовал тогда трудно. Я московский мальчишка столкнулся с реальной жизнью. Но надо было идти представляться генералу. Я надел запасную полевую форму и яловые сапоги. Это было не по уставу, но что делать? Генерал, командир дивизии был маленького роста полноватый армянин с прожигающими тебя насквозь глазками. Он взглянул на меня и спросил “Что это такое?”. Я объяснил. Генерал казалось размазывал меня своим взглядом по стене. Он написал записку начальнику вещевой службы выдать мне форму за деньги. Я получил форму, она уже не сидела на мне так блестяще, к тому же хромовых сапог  моего размера не оказалось, мне их выдали только через три месяца, после моего возвращения с учебных сборов, где мы постоянно маршировали и я, в своих яловых сапогах напрочь стер ноги.

Меня назначили начальником полевого хлебозавода и мы с Тулаевым поехали на площадку в тайге, где он стоял. Использовали его только на учениях. Когда я открыл передвижную электростанцию этого хлебозавода, у меня потемнело в глазах, из электростанции были вырваны все провода. Это означало, что в случае тревоги, хлеб печь я не мог и дивизия оставалась голодной. Это трибунал. Тулаев спокойно объяснил, что ребята из охраны делают из разноцветных проводов красивые ручки для ножей. Позже электростанцию восстановили.

Тулаев был начальником складов неприкосновенного запаса. Он воровал консервы и отправлял их родителям на Волгу, но документация у него была в порядке и проверки ничего не давали. Он пил чистый спирт и учил меня, что главное когда пьешь не дышать, иначе сожжешь горло. По утрам он пил воду и казался навеселе. К солдатам он был суров, его боялись, однажды он двинул по физиономии банкой тушенки, пытавшегося ее своровать солдата, а тот оказался из спецчасти, у Тулаева были неприятности, но он выкрутился. Впрочем ко мне он относился хорошо, как-то по отечески. Начальником солдатской столовой был старшина с красочной фамилией Дубина. Он вел себя как местный царек. Однажды, когда я замещал начальника прод снабжения дивизии и проверял столовую, он сказал мне: “Что это у тебя за жидивские усики”. Он не знал что я еврей, просто все нехорошее было у него “жидивским”. Сказать такое офицеру было откровенным хамством и я полез в драку. Тулаев нас быстро разнял.

Я замещал начпрода и на учениях. Дивизия была кадрированная, офицерами укомплектована полностью, а солдатами на четверть. Солдат на учения добирали из местных, а в этих местах было много осевших после отсидки уголовников. Вот такого кадра я и получил на учения в качестве повара. Он сказал, что готовил только в армии много лет назад и сейчас ничего не может. Я отправил его собирать грибы, благо их там тьма, а сам стал готовить за повара на всю дивизию. Благо было это несложно, в котлах варили кашу и туда бросали тушенку, а когда я добавил грибов, получилось очень вкусно. После окончания учений все вернулись на базу, а нам надо было свернуть оборудование и мы уехали последними. Водитель сбился с дороги, дорог по сути не было, просто укатанные тропы во все стороны. Жилья там тоже не найти – Сибирь. В довершение, у машины потек радиатор. Нашли озеро, из него долили воды и к утру добрались в часть. Я пошел в свою комнату и уснул не раздеваясь, а на утро мне дали сутки ареста на гауптвахте за то что я не сдал вовремя оружие. Пришел я на гауптвахту, но ее начальник меня не принял, сказал: “Ты начпрод, еду на гауптвахту положено приносить холодную после всех, а если тебя посажу, принесут горячую, лучше иди домой, только начальству на глаза не попадайся.” Однажды на зимних учениях я залез в танковую кухню. Это был оцинкованный внутри автомобиль с двумя котлами внутри. Котлы работали на солярке и когда ее заливали, пролили на пол. Стали разжигать котлы и солярка на полу вспыхнула. Мы чудом выскочили и стоявшие рядом солдаты залили водой нашу загоревшуюся одежду. Благо была зима, на нас были полушубки, а к кухне была прицеплена цистерна с водой.

Уже незадолго до конца моей службы поехали мы с Тулаевым на заготовку картошки для дивизии. Четыре огромных КАМАЗа, совсем молодые мальчишки – шофера. Я сел в первую машину. Тулаеву полагалось ехать в замыкающей. Смотрю он садится в мою, ну как же он поедет в последней. Приехали в колхоз, картошка после комбайнов резаная, сгниет моментально. Загрузились, едем обратно. Дождей не было, дорога грунтовая, пыль стоит столбом. Задних машин почти не видно. Водитель второй машины, чтобы пылью не дышать, выехал из строя. Тулаев кричит “Стоп!”. Наш неопытный водитель бьет по тормозам. Машина за нами врезается в нас, а последняя в него. “Ну,”- думаю- “дома мне не видать. Водитель последней машины скорее всего убился. Вон как кабину разнесло” Смотрю, вылезает испуганный но целый, только два передних зуба выбило. Едем с Тулаевым в совхоз “Россия” за помощью..Совхоз “Россия” – немецкий, поволжские немцы, выселенные в Сибирь во время войны. Совхоз зажиточный, хотя непонятно как можно хозяйствовать если зимой сильные ветра сдувают снег, земля от мороза трескается,посадки замерзают, промерзший песок летит в лицо. Если в других хозяйствах техника брошена по полям, здесь почищена, смазана, и стоит в линеечку, порядок. Сварили они нам устройства, чтобы разбитые машины в часть дотащить и мы поехали. Захожу к генералу, поджилки трясутся, а он спрашивает: “Картошку привез?”- “Привез”- “Хорошо, на зиму хватит. Машины в ремонт, водителя в медсанбат. Отдыхай.” Машины были из ракетного дивизиона, за картошкой их отправлять нельзя. Поэтому дело и замяли.

Случались там комедии и трагедии. В городе были ткацкие фабрики. Работали там молоденькие девчонки из соседних деревень. Мужчины были только механики и начальство. Девчонки лазили в часть к солдатам на свиданье. Часть была обнесена забором и по верху него колючей проволокой. После ночного дежурства по штабу части я брал в помощь солдата и мы обходили забор по периметру. Частенько на заборе сидели молоденькие плачущие девицы. Перелезая через забор они цеплялись за колючку, так и висели на заборе пока мы не помогали им слезть. И смех и грех.

Трагедия произошла с женой старшего лейтенанта. Рядом с офицерским общежитием стоял пятиэтажный дом, в нем жили офицеры с семьями. Старший лейтенант Белых недавно женился. Жена работала в городе и после работы возвращалась на автобусе и потом с остановки через небольшой пустырь. Однажды ее долго не было с работы и он пошел к остановке ее встречать. На пустыре он увидел отрезанную женскую грудь. Он потом еще долго был не вменяем. По всему пустырю собирали куски тела его жены. Я был на процессе. Более всего потрясла несообразность вида убийцы, малорослого, неопределенного возраста, красномордого мужичка и высокой, красивой молодой женщины, которую он убил.

За время моей службы почти вся наша синагогальная компания уехала в Израиль. После службы пять лет было нельзя подавать заявление на выезд. Потом началась афганская война и выезд вообще перекрыли. Дочь дяди Бориса – Дина успела подать заявление на выезд. Ее и ее мужа, хорошего физика, уволили с работы. Они на годы оказались в “отказниках”. Много позже в девяносто пятом, во время моей с женой и детьми поездки с тургруппой в Израиль, Дина нашла нас в гостинице в Иерусалиме. Сейчас Левка и Григорий живут в Израиле, следы Тороса я пытался отыскать, но так и не смог.

Квартира, в переулке рядом с площадью Дзержинского, где жили Соломон, тетя Аня и их дети, была коммуналкой. Как сейчас помню, мы с отцом подходили к двери их квартиры, и отец нажимал звонок, кажется семь раз, чтобы вышли открывать именно они, а не соседи. Отец поступил сначала на Рабфак, а потом в Полиграфический Институт. В свободное время он занимался воспитанием Алика – сына тети Ани, ребенка необыкновенно талантливого, но воспитанию абсолютно не поддававшегося. О том, что в детстве вытворял Алик позже ходили легенды. В школе по поведению у него была двойка. Дед никогда не давал детям деньги. Однажды он сказал Алику, что если в четверти у него будут все пятерки, он даст ему денег. Алик в конце четверти принес деду дневник, там были все пятерки. Учение ему давалось очень легко, но получить отлично по поведению, это был героизм. Дед взял Алика за руку и повел в магазин. Он сказал, что денег он дать не может, но Алик может, на определенную сумму, выбрать все что тот хочет.

Когда началась война, Алик, не окончив школу, и прибавив в военкомате возраст, ушел добровольцем на фронт. Он дослужился до офицера, но был разжалован за то, что со своим  взводом поехал воровать арбузы и при этом они сбили на машине женщину. Он носил этой женщине в больницу цветы, до тех пор, пока та не выздоровела. Алик дошел с боями до Праги, там влюбился в девушку – чешку и, по рассказам других, сам он об этом никогда не говорил, собирался женится. В Праге его контузило и был он отправлен в Москву. Алик закончил с золотой медалью школу и подал документы в Московский Университет. Как ветерана войны и к тому же окончившего школу с золотой медалью, его должны были зачислить автоматически. Но антисемитизм после войны расцвел пышным цветом. Было известно, что в Московский Университет евреям путь закрыт, но отказать Алику в приеме оснований не было. Документы у него взяли, но ответ не давали, тянули время. Истекал срок подачи документов ВУЗы. Алик забрал документы из МГУ и пошел в Институт Связи, позже он преподавал в этом институте, совмещая это с руководством несколькими лабораториями. Алик был генеральным конструктором первой радиорелейной линии, связавшей Москву и Дели, по которой говорили Брежнев и Индира Ганди. Умер мой двоюродный брат Алик рано. Его совершенно замечательные дети и внуки теперь живут в Америке.

Марк поступил в ОБХСС. Когда немцы подошли к Москве, Марка решили оставить на нелегальном положении в городе, на тот случай если Москву придется сдать,. Ему выдали новые документы, в графе национальность заменили еврей на русский. Москву не сдали, а у Марка остался этот паспорт. В разгар послевоенного антисемитизма, его вызвали и предложили изменить графу обратно, он отказался, сказав: “Я оставался умирать как русский, останусь и жить русским.” Так и стали два брата – близнеца один русский, а другой еврей. Они были очень разные эти два брата-близнеца, даже дни рождения они справляли один по новому стилю 18 марта, а другой по старому – пятого.

Однажды Марк пришел в квартиру ювелира. Из доноса было известно, где тот спрятал драгоценности. Оказалось что старый ювелир был родом из Богуслава и хорошо знал родителей Марка. Он взмолился оставить ему хоть что-то, чтобы не умереть с голоду, и Марк оставил. За это его выгнали из ОБХСС и отдали под суд. Грозил расстрел, но шла война, и его отправили в штрафной батальон. Были такие батальоны из осужденных. Их гнали вперед без прикрытия, а сзади ставили пулеметы, чтобы они не повернули назад. Выживали единицы. Дядя Марк выжил.

Отец был на последнем курсе Полиграфического института, когда началась война. С последних курсов на фронт не брали, но когда немцы подошли к Москве, их взяли. Не имея никакой военной подготовки, почти без оружия, они были обречены. Из студентов что остались под Москвой не выжил никто. У отца было плохо со зрением, и его отправили на Кавказ. Пришло сообщение о смерти в Куйбышеве его отца. Дали трое суток его похоронить. Он с огромными трудностями добрался в Куйбышев, похоронил отца, даже нашел раввина прочитать заупокойную молитву. После демобилизации он вернулся в Москву, влюбился с первого взгляда и женился. Однажды случился гром среди ясного неба. Отцу пришло извещение о необходимости получить наследство из Израиля от умершего богатого родственника. Последствия могли быть самые непредсказуемые. Он пошел и стал отказываться. Ему объяснили, что государству нужна иностранная валюта и отказываться нельзя, тогда он, все еще полный страхов, согласился и ему выдали наследство – шесть рублей восемьдесят копеек.

Мама тоже была на фронте, медсестрой. Даже имела какие-то награды. От войны на всю жизнь у нее осталась лучшая подруга – тетя Катя. После войны мама закончила Медицинский Институт и работала хирургом в районной поликлинике. Больные маму любили. Несмотря на висевший тогда в воздухе антисемитизм и ее типично еврейскую внешность, маму часто останавливали на улице бывшие больные, просто поздороваться. Называли ее “наш доктор”.

Похороны Сталина я помню как будто это было вчера. Закрываю глаза и вижу как меня, пятилетнего малыша ведут на эти похороны. Толпы людей вокруг. Солдаты, перегородившие улицу где-то сразу после Арбатской площади, и тем самым, вероятно, спасшие меня и моих родителей. В тот день в давке погибло много людей. Люди перелезали через ограждения, только чтобы увидеть как хоронят изверга. Многие плакали, они не понимали как будут жить без него, “великого ленинца”, “отца народов”. Ни моя мама, ни отец никогда не были коммунистами и, подозреваю, ни в какое светлое будущее коммунизма не верили, но это сумасшествие, этот всеобщий порыв потащил и их. Думается, что в России я видел только трижды, когда люди выходили на улицы без команды сверху, без заранее назначенных руководителей колонн и правофланговых, без всей этой заорганизованности типичной для режима. Это было во время похорон Сталина, когда в космос полетел Гагарин, и во время попытки переворота в девяносто третьем.

Этот последний случай тоже стоит перед глазами. Только началась демократизация, вдруг, мимо окна моего кабинета на заводе им. Бадаева пошли танки. Они мчались между машин, движущихся по Кутузовскому проспекту. Директор завода Владимир Иванович Уланов остановил производство и отправил людей по домам. Было непонятно что происходит. Телевидение передавало балет “Лебединое озеро”. Он попросил меня остаться, так, на всякий случай. В ту ночь шел дождь. Я вышел с завода к набережной и стоял вместе с наблюдательным пунктом CNN, глядя, что происходит на той стороне Москвы реки. Танки подошли, замешкались, но давить людей собравшихся для защиты Белого Дома не стали. Они развернулись, и тоже встали на его защиту. Начало светать, я пошел через мост туда, к Белому дому. Ситуация еще полностью не прояснилась, но уже праздновали победу. Кто-то наливал портвейн промокшим и озябшим людям. Бабушки раздавали ими самими выпеченные пирожки. Влез на танк сгорбленный Мстислав Ростропович. Он только приехал в Москву после многолетнего изгнания и сразу попал в эпицентр событий. Все были счастливы и верили в прекрасное будущее России, верили опять.

То, что началось после, вспоминать не хочется. Арбат, да и все людные места были заставлены ларьками. Торговали всем. Ларьки периодически поджигали. Рядом с нашей поликлиникой взорвали кооперативное кафе. Бандиты захватывали город. Инфляция. Моей жене Лизе выдали премию сапогами, но не ее размера, она их продала тут же на работе. На следующий день на эти деньги можно было купить только один сапог. Всех захватил “бартер”. Меняли все на все. Какие-то тряпки для продажи появились на биллиарде напротив моего заводского кабинета. Недалеко от моего дома шли митинги антисемитского общества “Память”. Лиллиан прислала нам посылку с сухими супами, макаронами и какими-то вещами. Среди вещей был детский комбинезон. Утром Лиза пошла продать его возле детского магазина. Из магазина вышла продавщица. “По чем комбинезон продаете? Хочу ценники ставить”.- спросила она,- “Я у вас хотела узнать”. – растерянно сказала Лиза. “Ладно, подождем пока еще кто-нибудь принесет”- сказала продавщица. Так приходило понимание свободного рынка.

Причудливая игра памяти почему-то ярко запечатлела наш двор в Трубниковском переулке. Это было наше пространство, где мы-дети жили своей жизнью, своими сложными отношениями. Там были свои хулиганы и драчуны. Один из них, много старше меня, однажды зимой сорвал с меня, еще малыша, шапку и бегал по двору, крича: “Жид по веревочке бежит”. Он думал, я расплачусь и побегу звать маму, но я схватил булыжник и с каким-то остервенением бросился за ним. Он бросил мою шапку и убежал. Отец меня учил не плакать и не боятся, поскольку те, кто обижает маленьких – трусы. Я запомнил это на всю жизнь, как и своих друзей со двора. Иногда за мной прибегали дворовые друзья и звали на защиту нашей территории от пришельцев – шпаны с набережной. Мы хватали крышки с помойных ведер, какие-то палки и спешили защищать честь нашего двора. С одной стороны двора стояли два дома, наш – дом шесть и дом восемь. Это были два больших дореволюционных шестиэтажных доходных дома. С другой стороны стоял “дом Вавилова”, двухэтажный серый большой дом с небольшим садиком и голубой елью перед входом. Когда-то дом принадлежал Президенту Академии Наук академику Сергею Ивановичу Вавилову, брат которого Николай, выдающийся ученый биолог, в то же самое время гнил в лагере. Во время моего детства один этаж дома занимал сын Сергея Ивановича – доктор наук с семьей. С внуком Сергея Ивановича, Сережей  я дружил. Это был очень одаренный но избалованный мальчик. Впоследствии он застрелился, говорили из-за безответной любви. На другом этаже дома жила семья академика Виноградова. Он занимался реформой русского языка. Позже, когда при Хрущеве прокладывали Новый Арбат, как мы его называли “вставную челюсть Москвы”, дом Вавилова пытались разрушить специальной “бабой”- огромным шаром прикрепленным к крану, но дом не поддавался, и его взорвали. Это одно из ярких воспоминаний детства, я возвращаюсь из школы, и взрывают дом Вавилова. Для меня это было знамением.

Прокладка Нового Арбата это эпопея. Арбат это не только улица, а район в центре Москвы вокруг улицы Арбат, застроенный в основном после пожара 1812 года. Тогда, взятый Наполеоном город, выгорел, и более старых зданий почти не осталось. Селилось на Арбате в основном мелкое дворянство и купцы первой гильдии, но были и весьма зажиточные дворяне, от них остались целые усадьбы. В начале двадцатого века стали строить доходные дома. По указанию Сталина был построен Кутузовский проспект- широкая прямая улица с небольшим изгибом возле пивоваренного завода имени Бадаева. Сталин решил сохранить этот завод. Заводу уже тогда было более ста лет. Его красивое готическое здание было построено по немецкому проекту. На заводе снимали фильмы со знаменитыми актерами. Я несколько лет проработал на этом заводе. По Кутузовскому проспекту Сталин ехал с “Ближней Дачи” в Кремль. Но, чтобы попасть с Кутузовского проспекта в Кремль, надо было сделать поворот и проехать по улице Арбат, красивой но не слишком широкой, по сравнению с проспектом. Кстати, одной из причин множества арестов в Сталинские времена было и то, что улица Арбат считалась правительственной трассой и район зачищался от “врагов народа” в первую очередь. Сталин сохранил этот красивейший район Москвы, а вот Хрущев такими сантиментами озабочен не был. Он приехал на огромном открытом автомобиле с макетом Нового Арбата, и варварство началось. Сносили красивейшие особняки. Единственный дом, который решили сохранить, был особняк, в котором однажды останавливался Ленин. Большой плакат рассказывал о проекте передвижки этого дома. Но когда дом начали двигать, он рухнул. Так ушли в небытие “Собачья Площадка” –  небольшой, но весьма популярный садик, украшенный памятником, поставленным хозяином своей собаке, и красивейшее здание музыкальной школы имени Гнесиных. Не путайте с институтом имени Гнесиных, он стоял в стороне и уцелел.

Две другие стороны нашего двора занимала высокая ограда дома, где жил посол Соединенных Штатов. Дом американского посла, знаменитый “Спаса Хауз”, до революции принадлежал золотопромышленнику, владельцу “Ленских Приисков”. Вокруг ограды дома были милицейские посты. Вначале их было несколько, но с хрущевских времен остался один, у входа. Тетя Шура, моя няня, очень любила, гуляя со мной, стоять и разговариваль с дежурившими у дома посла милиционерами, поэтому некоторые из них знали меня и здоровались, когда позднее я шел в школу мимо этого дома. Впечатление произвел немыслимый по тем временам поступок Хрущева, когда он при посещении американского посла, вышел из машины, не доезжая дома, и пошел по улице, здороваясь с прохожими. До этого машины с советскими правительственными чиновниками всегда проносились внутрь двора посольского дома по перекрытым улицам.

Хрущевские времена называют оттепелью, мне это казалось весной. Люди перестали бояться. На лицах появились улыбки, в журналах хорошие стихи, в магазинах книги. У нас во дворе стояла огромная железная конструкция. Внутрь нее клали уголь и разжигали огонь. Собирали снег, клали его сверху и он таял, но московская зима, брала свое, снег опять засыпал все вокруг. Так и жизнь, оттепель не исчезла бесследно, да похолодало, прошло время и она прорвалась, пришла весна. За суровой российской зимой всегда наступает весна, снег тает, бегут ручейки и мальчишки пускают по ним бумажные кораблики, как это делали мы.

Вечером на скверик приходили парни с гитарами, садились на спинки лавочек, играли блатные и затуманные песни. Пели песни Булата Окуджавы. Благо, и он сам жил через дорогу, на Арбате, рядом с продуктовым магазином, переименованном в “Диету”. Диетой этот магазин мы называли всегда, совершенно непонятно почему, точно также магазин напротив называли “Восточные сладости”. По настоящему этот магазин напротив “Диеты” назывался “Консервы”, и мы любили его за необыкновенно вкусный томатный сок, который наливали в стаканы из стеклянных конусов. В конусах были разные соки, но мы любили томатный. Вкус этого замечательного томатного сока, в который мы добавляли соль и черный перец, я помню и теперь.

В моей жизни появился Театр на Таганке, Любимов, Высоцкий в роли Гамлета. Я с детства часто бывал в московских театрах, благо любимый театр Вахтангова был в пяти минутах ходьбы от дома. “Варшавская мелодия”, ”Турандот”, ”Двое на качелях”, я обожал его прекрасных актеров, ходил на выпускные спектакли в “Щепку”, театр-студию Вахтанговского театра, видел подвыпившего Яковлева и Ульянова в кепке, что-то починяющего в своем старом “москвиче”. Мама с детства много водила меня в театры, она предпочитала балет в Большом. Вместе с отцом они обожали оперу, отец помнил целые арии и часто насвистывал их весьма виртуозно. Я больше любил драму.

Скверик, засаженный деревьями и декоративными кустами овал с лавочками вокруг цветочной клумбы, был центром этого небольшого мира моего детства. Он соседствовал с очень красивой церковью “Спаса на песках”. Вначале церковь была запущенным складом, колокольня была наполовину разрушена, но где-то в 60х ее отреставрировали. При реставрации использовали знаменитую картину Поленова “Московский дворик”. Поленов писал картину именно с этой церкви. После реставрации в церковном здании было отделение “Союзмультфильма”. Здесь изготовляли кукол. Я был в этом сказочном мире, где на столах, под сводчатым церковным потолком и на стенах были куклы. С одной стороны от скверика был мой дом, а с другой школа, где я учился с первого до одиннадцатого класса, между ними были дом американского посла и небольшой, очень красивый старинный домик, с белыми на желтом фоне колоннами. Там было посольство Анголы. Посольство там было не всегда. Вначале там жили люди, но однажды по телевизору показали документальный фильм, как американцы на крыше дома посла устанавливают шпионское оборудование, чтобы следить за самолетами, летящими в праздники на парад. После этого жителей домика выселили, и там появилось посольство. Одновременно, с другой стороны от скверика, построили новое здание посольства Монголии. Возможно, это было просто совпадение. Когда построили монгольское посольство, то на время в скверике поставили две юрты и в них жили члены семей посольских чиновников.

Мои школьные друзья “Чеха”- Миша Чеховской и “Сипа”- Коля Сипачев заходили за мной и мы шли в школу или гулять по арбатским переулкам. Если в доме американского посла был прием, приглашенные оставляли машины возле скверика, и мы разглядывали их и играли, выбирая для себя понравившуюся. В этом был элемент сюрреализма. Это были американские автомобили шестидесятых – “машины будущего”, они выглядели как ракеты, огромные с закрылками, какой-то нереальной красоты и мощи. В это время по Москве ездили только 401 “Москвичи” и “Победы”, чуть обновленные копии автомобилей “Опель” времен войны, да и те купить для обычного гражданина было почти нереально.

В старших классах мы с “Чехой” и “Сипой” зачастили в ЦДЛ – Центральный Дом Литераторов. Колин отец был личностью примечательной. Высокий, стройный со светлой шевелюрой с проседью. Молодым он приехал из деревни в Москву. Его взяли каскадером на Мосфильм, в знаменитом фильме “Цирк” его выстреливали из пушки. Потом он окончил “Высшую школу КГБ” и дослужился до полковника. Он внезапно уволился, и работал в союзе литераторов, на какой-то немалой должности. Колин отец давал сыну и его друзьям пригласительные билеты в ЦДЛ. Находился ЦДЛ рядом, там где улица Герцена встречалась с Садово-Кудринской. До строительства “Нового Арбата” туда можно было пройти прямо по Трубниковскому переулку, а после, приходилось пробираться вокруг новых домов. Там в ЦДЛ тогда кипела жизнь. Выступали властители дум молодого поколения – Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко…, поэты и прозаики того уникального для страны времени. Они оставляли свои подписи на стенах ресторана. Именно тогда сложился наш образ мысли, повлиявший на всю последующую жизнь.

Позже я стал ходить и в ЦДК – Центральный дом композиторов. Там был Молодежный Музыкальный Клуб. Организовал его композитор Григорий Фрид. В клубе не просто выступали выдающиеся музыканты, но и шло обсуждение разных аспектов музыки. Музыканты приглашались самых разных жанров от Никитиных, джаз-рока Козлова до “Виртуозов Москвы”. Помните знаменитое: “А Козел на саксе…” Звучала моноопера самого Фрида  “Дневник Анны Франк”. С Григорием Фридом я столкнулся близко в загородном доме творчества композиторов, где он был с сыном моего возраста. Он писал картины маслом и показывал их мне. К сожалению, его сын вскоре погиб. Попал я в дом творчества потому, что мой отец тогда работал художником в производственном комбинате союза композиторов.

Серьезный интерес к современной живописи появился у меня тогда же. Я и раньше ходил в “Третьяковку” и “Музей им. Пушкина”, но там были  в основном старые мастера, большинство работ художников начала двадцатого века, Шагала, Малевича, Альтмана, Штеренберга и других, хранились в запасниках и никогда не выставлялись. Не издавались книги с репродукциями таких работ, не говоря уже о заграничных художниках того времени. Я пристрастился, перед молодежным клубом, забегать в магазин иностранной литературы на улице Горького. Там были книги с репродукциями. Книги были на чешском или польском языках, я этих языков не знал, неважно, я покупал книги с дорогими сердцу репродукциями картин выдающихся художников двадцатого века, и это было чудом. Я не мог оторвать глаз от репродукций картин Модильяни. Взяв отцовские краски, я попытался на картоне сделать копию портрета Луни Чековской. Это был мой первый опыт писать масляными красками. Отец никогда не учил меня. Он просто не мог учить. Если я делал рисунок для школы и просил у него совета, он просто брал лист и делал рисунок сам. Он говорил: “Ну неужели ты не видишь. Это так просто.” Позже, когда он увидел мои работы, он сожалел об этом, говоря: “У тебя есть чувство цвета, это главное, жаль что я это не увидел раньше.”

В школе, где я учился, на лестнице была большая скульптура сидящего Ленина. Он был в военном френче, и на его шее была подозрительная борозда. Рассказывали, что когда-то это был Сталин, а когда его культ личности развенчали, голову поменяли на Ленина, возможно. Когда я пришел в школу, моей первой учительницей стала Нина Петровна Афанасьева, совсем еще девочка с периферии, с косичками, только закончившая институт, и жившая с мамой в доме, где на первом этаже находился “Смоленский Гастроном”. В доме этом была коридорная система. Маленькие комнаты были соединены огромными, во весь этаж, общими коридорами, кухни в коридорах, а наверное и туалеты, были общими. Со временем эта девочка повзрослела, вступила в партию и стала директором школы. Поговаривали, что ее любовником был Юрий Янович, один из лучших джазовых музыкантов –  ударников Москвы и по совместительству учитель физкультуры в нашей школе. Школа была очень хорошей, в ней преподавали замечательный математик Вениамин Иослович “Веня” и интереснейший человек, химик Вадим Борисович Белоцерковский “ВБ квадрат”. Была там и местная гроза всех и вся – Завуч Фаина Натановна “Сонька золотая ножка”.

Во времена оттепели форму в школе на время отменили. Ребята пришли кто в чем, в зависимости от возможностей семьи, но все в аккуратно заправленных в штаны рубашечках. В это время в Москве произошло невиданное событие – Международный фестиваль молодежи и студентов. До этого людей, просто познакомившихся с иностранцами, брали под колпак органы, или еще того хуже, проводили с ними беседы, сообщали на работу. А тут, огромное число иностранной молодежи со всего мира, и прямо на улице. Танцы, песни. Понятно что иностранная молодежь была тщательно отобрана среди коммунистических активистов, но все же она была другой, свободной. И этот дух свободы заразил нас. Я пришел в школу в яркой, а ля рок-н-ролл, рубашке на выпуск. Фаина Натановна отправила меня домой за родителями, и я пошел на все сеансы в кино. Благо тогда на Арбате, через проходной двор от школы, был кинотеатр “Юного зрителя”, и билеты стоили десять копеек, на одну копейку дешевле чем любимое мороженое “эскимо на палочке”.

Дом наш был шестиэтажным, но потолки в квартирах были очень высокими, в нашей потолок был четыре метра, поэтому, в особенности по сравнению с окружавшими его более мелкими строениями, он казался высоким. С одной стороны на крыше дома была круглая живописная мансарда с куполообразной крышей. В ней никто не жил, и мы, подростки забирались туда по крыше. Потом крышу мансарды снесли. Архитектору “Нового Арбата” не понравился ее контур между его современными строениями. Квартира, где мы жили, была в бельэтаже, это поднятый первый этаж. В царские времена в ней жил хозяин этого доходного дома, а теперь был прописан двадцать один человек. Жила здесь половина этого количества людей. Семь комнат этой коммунальной квартиры располагались вдоль длинного широкого коридора. В коридоре мы с Жоркой играли в футбол, а позже, вселившиеся татары справляли ночью, сидя на полу, Рамадан. С одной стороны коридора была прихожая, и в нее вел парадный вход. С другой стороны была огромная кухня, заставленная большими кухонными столами. Часть кухни была отгорожена под комнату, в которой жила Лилька. Средних лет женщина с очень черными волосами. Позднее дед Самуил женился на Лильке и обменял с серьезной доплатой свою комнату на отдельную квартиру в Столовом переулке. Тогда лилькину комнату снесли, а в дедовскую комнату вселилась совершенно замечательная старушка Надежда Мартыновна, бывшая балерина Большого театра.

Из кухни во двор вел “черный ход”, и все жильцы кроме тех, кто жил в двух огромных с колоннами комнатах, выходивших в прихожую, пользовались именно “черным ходом”, хотя в нем стояли помойные ведра, и было темновато. Как тут не вспомнить фразу из песни Окуджавы: “Надо б лампочку повесить, денег все не соберем.” В одной из очень больших комнат, выходящих в прихожую, жила Мария Аркадьевна. Это была очень интеллигентная пожилая еврейка, делавшая литературные переводы с двенадцати языков. Она была одной из переводчиц на Нюрнбергском Процессе. Однажды, я слышал, как она обсуждала по телефону проблемы перевода с Самуилом Маршаком, автором самых мною, да и всей страной, любимых стихов для детей. Общий для всей квартиры телефон находился в прихожей, но моей маме, как врачу, разрешили установить отдельный телефон в нашей комнате. Я и теперь еще помню его номер. В большой комнате книжными шкафами был отгорожен угол для Марии Аркадьевны, а за книжными шкафами жили ее сын с женой и внук Жора. У нас с Жоркой была разница в возрасте один месяц, и мы проводили вместе много времени. На Арбате был рыбный магазин, в котором был большой аквариум, в нем плавали карпы и сазаны,приготовленные для продажи. Родители покупали их, и мы с Жоркой запускали рыб в огромную ванну нашей квартиры, благо ванну там никто не принимал, все мылись под душем. В пятом классе Жорку перевели в другую школу и он сменил фамилию отца Зельдович на русскую фамилию матери. Его мама не ладила с Марией Аркадьевной и не поощряла нашей с Жоркой дружбы, поэтому после его перевода мы встречались довольно редко. Говорили, что когда-то вся квартира принадлежала мужу Марии Аркадьевны, но он убежал в 30х годах в Америку. Думаю, он был расстрелян. Под домом был огромный подвал, часть которого была превращена в бомбоубежище, а в другой его часть жили дворники – казанские татары. На Арбате практически все дворники были татары. Они с утра начинали мести улицы, а зимой убирали с тротуаров снег и посыпали их песком. Семья дворников, живших в подвале очень уважала мою маму. По пятницам татары всегда шли в баню, а потом глава семьи напивался и часто с кулаками бросался на жену. Женщина бежала в нашу комнату, моя мама, эта маленькая еврейка, выходила вперед, только она могла успокоить пьяного главу семейства. Позже разросшуюся семью дворника переселили во вторую большую комнату нашей коммунальной квартиры, они поделили эту комнату на пять маленьких. В квартире появились тараканы, и моя мама стала бороться с тараканами, но бесполезно. Вскоре после этого маме, как врачу, дали отдельную квартиру в новых домах, которые построили на самой окраине города, в Коровино, прозванное народом проспектом му-му. Я уже был на втором курсе института.

Когда в 2003 году я приехал в Москву, то обнаружил в нашей арбатской квартире издательство газеты “Аргументы и факты”. Милиционеры не разрешили нам сфотографироваться у скверика, рядом с нашим домом и домом посла. В скверике появился бюст Пушкина, а на Арбате, перед домом, где Пушкин провел ночь перед свадьбой и медовый месяц, его скульптура вместе с Натальей Гончаровой, а рядом с магазином “Диета” скульптура выбегающего из переулка Окуджавы . Еще с тех пор как “Арбат офонарел”, в середине 80х, асфальт заменили брусчаткой, поставили фривольные фонари и по Арбату прошел “Последний троллейбус”, на нем стали выступать поэты и музыканты. Улица изменилась, но там еще жили люди помнящие тот Арабат, пережившие его трудные годы. Теперь в 2003 мне казалось что людей таких не осталось, не осталось на Арбате и их детей. По улице Арбат ходили толпы туристов, а в переулках людей было совсем немного. Да “флора там все та же, а фауна не та”. Переименовали почти все улицы и переулки. Что же, жизнь и не должна стоять на месте. Времена меняются и это необязательно плохо.

Я улетал, улетал опять. Вспомнился тот первый перелет через Атлантику. Куча вещей, двое детей, дочке Ане два года, сын Миша только только перенес астматический криз. Часы ожидания посадки после паспортного контроля и салон для курящих в самолете. Теперь мы летели налегке. Элегантный чемодан на колесиках и пластиковый пакет с двумя небольшими картинами, купленными на улице возле Новой Третьяковки. Краски на картинах в самом прямом смысле еще не высохли, поэтому продавщица завернула их лицом друг к другу. Она дала нам бумагу на вывоз. Я подошел к работнику аэропорта, показал бумагу, “Этого не достаточно. Надо пройти специальную проверку картин.”- “А когда это можно сделать?”- “Через четыре часа.”- “Но у меня через два часа самолет?”. Он пожал плечами. Я пошел на таможенный контроль, “Будь что будет.” Нас пропустили таможенники, паспортный контроль и несколько молодых людей, напоминавших тех что много лет назад читали возле синагоги “Советский спорт”.

Влажный воздух в аэропорту Нью-Йорка, две картины в целлофановом пакете. На одной из них фигуры идущие по Арбату.

2017